“Одна капля плюс одна капля - будет капля побольше, а не две капли".(c)
24 апреля 1665
***
Ричарду снились густые туманы, которые нежно баюкали белые города. Пустынные улицы, бегущие к побережью. Снились моря, необъятные и хмурые, но вода в них была, будто слюда, недвижна и спокойна. Как глаза мертвеца. Он видел берега с бледно-желтым сырым песком, изъязвленным следами от сотен ног, бурые скалы, жадно вылизанные волнами, словно обглоданные стервятниками человечьи остовы.
Он бродил по отмели, смутно осознавая, зачем он здесь. Вода любовно ласкала его ноги, а он искал среди окружавшего его сырого безмолвия хоть какие-то признаки жилья. Но поиски длились напрасно.
Дальше
Затем ткань одного сновидения разорвалась, и пространство изменилось. Вместо сумеречных земель он видел утопающий в зелени остров. Берега, изрезанные уютными бухтами, и горные пики, почти одетые лесом.
Невидимый провожатый показывал ему пустынный пляж, на котором среди рыбачьих лодок сидела группа женщин. Верно, они ждали своих мужей с уловом.
Одни оберегали костер, другие чистили плоды хлебного дерева и готовили из него немудреное варево. Третьи починяли чью-то одежду. При его появлении их лица лукаво просияли, они расступились, и его взор встретился с пронзительно синими глазами той, кого он искал на протяжении всего сна. Она сидела рядом с костром, чуть поодаль, и штопала мужскую рубашку. В домашнем будничном платье, золотая корона волос забрана в простую прическу. Она улыбалась, весело говорила что-то. Он не слышал ее голоса, словно сам находился под стеклянным колпаком, но мог читать по губам. Девушка, видя его замешательство, знаками приглашала сесть рядом. Ее спутницы, почти не глядя на них, снова погрузились в дела…Едва он получил заветное приглашение, сон оборвался, словно обвалился выцветшей штукатуркой в цепкие руки рассвета.
Он с трудом открыл глаза, созерцая яркие солнечные пятна на потолке, и не понимал, где находится. Днем он был молчалив и хмур, силясь вспомнить очертания далекого берега.
“Я знаю это место. Я знаю”.- твердил он для самоуспокоения. Но память изменяла ему.
***
- Мне снятся странные сны. Долгие переходы, коридоры, пещеры, гроты. Много воды, которая почти недвижна, безлюдные берега. Я словно блуждаю без цели. Потом я вижу ту, которую желал бы видеть рядом. Но все неизбежно ускользает под утро.
- Все эти видения от нездоровья. Рана затягивается хорошо, но долго будет напоминать о себе.
- Я почти здоров. И не могу больше тебя обременять. Отпусти.
- Ты еще слаб. Я не могу тебя отпустить. Хотя, такие, как ты, поднимаются быстро. Бродячие псы выносливы… Ты тоскуешь.
- Не привык сидеть в четырех стенах.
- Так бы и сказал, что руки твои скучают без дела. И нечем занять ум, кроме беспокойства и бесплотных планов. Я видела, как ты вчера ловко чинил ставни и табурет. Хороший плотник? Значит, будет тебе инструмент. В этом доме работы довольно.
- Прекрасно. Завтра и начну.
- Береги силы. Их еще слишком мало, чтобы ты обеими ногами стоял на Этой Стороне. Я не могу приказать тебе больше думать о своем здоровье, чем о других вещах. Ты стал хуже есть и меньше спать. Разум твой не здесь.
Так, верни его обратно, чтобы он не разминулся с твоей головой совсем. Что улыбаешься, Ласаро?
- Ты смешно бранишься. А что до моего ума, то это лишь мое дело, куда его направлять. Как бы мне еще разжиться пером и бумагой…
- Я дам тебе и то, и другое. Только послушай меня. Сейчас время безмыслия. Оно полезнее для твоего тела.
- Мне надо вспомнить кое-что. От этого многое зависит.
- Вот послушай, что я тебе расскажу.
А потом сам суди, что тебе делать.
- Сегодня ты разговорчивей.
- Как скажешь. Слушай. Десять лет назад в доме по соседству жил безумный Серхио. Он был художником. Я ходила к нему лечить его ноги. Не знаю и, верно, не хотела бы знать, каким образом этот человек оказался в нашем городе. Он был замкнут, нелюдим и одинок. Но руки его творили для других чудеса.
Когда ты сможешь вставать, и я позволю тебе уйти, пусть ноги приведут тебя в городской Собор. Подними голову вверх и увидишь работу Серхио. Фрески врезаются в память сильнее кирки горного мастера. Впрочем, я не об этом. Как я уже говорила, жил маэстро уединенно. После работы в Соборе ему достались неплохие деньги, благословение епископа и…больные суставы от постоянных сквозняков. Он мог бы купить убежище лучше и поближе к домам господ, но он остался здесь.
Жил этот сеньор тихо, но вскоре соседи стали поговаривать, что он одержим. Серхио вставал до света. Поднимался на крышу, ставил там холст и, глядя на восток, работал в рассветные часы. Едва солнце поднималось выше, он уходил и целый день не показывался. Недели напролет он писал. А потом, по прошествии месяца, в полночный час из трубы его дома валил густой черный дым. Дальше все повторялось опять.
Нельзя сказать, чтобы Серхио был очень приветлив с другими, но я не находила в его приеме ничего дурного, когда приходила с лекарством и советом. Соседи же сторонились его.
Скажу еще, что семья, жившая поблизости от дома маэстро, считала, что им всем тесно в маленькой казе с квадратным патио, который, по их разумению, впускал слишком мало солнца.
- Постой…я, кажется, понимаю, в чем дело…
- Не перебивай. Ты видишь лишь шелуху сейчас.
Я скажу главное. Конечно, все случилось, так, как ты разумеешь. На Серхио донесли. Мне неведомы все подробности дела. Меня-то вряд ли кто удосужился бы спросить. Знаю одно: через три дня изломанное и еле живое тело привезли на костер. Я, как и многие, пошла посмотреть. Художник был спокоен и тих. Он знал, что даже так, в чаду и пламени, эти слуги закона исполнят его последнюю волю. Он встречал свои последние минуты на рассвете. Поленья начали тлеть, а лицо Серхио, обращенное к Восходу, было беззаботным и светлым. Пока дым не застлал его лицо, я видела его глаза. Художник был рад. Потом были недолгие мгновения агонии. Такие люди хорошо горят.
После обыска в доме несчастного не осталось ничего: сняли даже дверные замки. Но ищейки не нашли денег. И за это честили покойного “проклятым мориском”.
Зато на свет божий выволокли его картины. Я видела их прежде и знала: эти холсты он не успел сжечь. На них в нежном блеске над крышами нашей улицы поднималось солнце.
- Он месяцами писал рассвет?
- Именно. Я поняла тогда, почему он был рад умереть там. Потому что с того помоста на площади он, как ему казалось, имел лучший вид того, что хотел бы изобразить.
- Странная одержимость…
- Дослушай до конца. Это я для тебя говорю. Ты тоже столкнулся со смертью. Но не сгорел. На оборотной стороне нетронутого холста черным грифелем были выведены слова: “Натянул свою душу, чтобы написать бога”.
- Редкостное в этих местах богохульство. А этот Серхио был чутким до красоты. Чистый холст, говоришь?
- Чистый, как безмолвный разум.
- Вот ты о чем…
- Ты сейчас рождаешься заново. Мы всегда поднимаемся так после болезни. Я дам тебе перо. Будешь писать. Потому что этот дом – то место, где тебе видится дальше.
- Значит, я прав.
- О, ты всегда прав. Разве не знаешь? Только не забывай есть и спать.